Мне кажется, эта двойственность времени ощущается во всем, и всеми наделенными интеллектом, - и теми, для кого оно кажется последовательным и органичным, и теми, кто не думает об этом вовсе, интересуясь лишь его сомнительными сторонами, неразберихой, образовавшейся в нем между бытием и небытием, бесцеремонностью и кажущейся переменчивостью, его подозрительными очевидностями, его двойной игрой с психикой индивида, его глубочайшей обезличенностью. И хотя, в масштабе метафизики, это пустой номер, но, чем больше думаешь об этом свойстве времени, тем больше испытываешь к нему определенное уважение. И, как не сильно желание постичь время, - ни природы его не исказить, и не изолировать от него себя, разве сделать из него иную реальность, в своем сознании, одинокую вселенную, эдакий финт, отделивший ее, от времени реального мира, от того, что оно предполагает и влечет за собой, - мгновением насыщения жизнью, превратившись из простого статиста в творца, пусть и произвольного, или неизбежного, с ясным пониманием его сути, и всеми вытекающими отсюда, приватными, отрадными, занимательными, практически незначительными, для общего течения времени, последствиями. Вот такая у него структура, и степень безразличия к настойчивости, с которой его пытает ум. Очень хорошая степень безотносительности длящегося мгновения… Рамки модели допускают, разве что некоторые фокусы с памятью. Тогда появляется видимость того, что его структура чуть расшатывается, и оно становится доступным для анализа. А вообще, эта абстракция создана не для того, чтобы ее познавали, а для обозначенности, для того, чтобы в ней жили. Что толку разглядывать, копаться в придуманном, превращая в объект подходящую модель? Кто усердствует в этом, приходит к тому, что начинает так же препарировать и собственное я, хотя любая форма анализа является не чем иным, как профанацией познания. По мере того как мы погружаемся в свои тайны, чтобы расшевелить их, мы переходим от смущения к беспокойству, от беспокойства к недоумению. Познание самого себя всегда связанно с одной из форм интеллектуального невроза. Как, впрочем, и познание вообще. Когда человек добирается до своих глубин, он видит и их примитивность, и свою наивность, потому, как в объясненном мире ничто не имеет смысла, кроме прострации хаоса. Скрупулезно изученный вопрос теряет свою ценность. И может именно поэтому, не из целомудрия, но, из желания скрыть свою, никому не нужную ирреальность, люди и носят маски, защищая этим и себя, и других, гармонизируя мир окружающего. Долгое пребывание под древом познания разрушает иллюзию упорядоченности.
А гармония, она в каждом живом существе, которое не знает, что живет, в любой форме жизни, не затронутой сознанием, которую в тщете пытают идущие, не завидуя, но и не в силах, за мелочностью мимолетного, понять величие человеческого существования.
Вот так человецы, самокопаясь, и проходят путь своей жизни, с гримасой удрученного испытателя, втуне занимая себя и не сожалея об этом. Ад ищущего, это остающееся недвижным настоящее, это напряжение монотонности, изобретенная, никуда не ведущая вечность, и длящееся мгновение жизни, одаривающее утешением непреходящего, пусть и печального, ожидания. Чего еще ждать печальному, в месте, куда завел его интеллект, где у него нет ничего кроме надежды... Страдания и мытарства его, будто одни и существуют, что в принципе так и есть. Это явление, этот рывок жизни, это явления света из вневременности, с последующим погружением в бесконечное, часто деморализует, и из этих самоповторов, можно выбраться только лишь с помощью ярости интеллекта.
Когда бесконечное отсутствие тебя, перестает быть только временем мира, чтобы стать временем твоей надежды, все и ввергается в вечное биение интеллекта, стремящегося в пропасть экспансии изначального, в которой нет иной развязки, кроме как пасть в бессмертии целого. Вот так и вертится, и дергается дух, познавая придуманное, для ленту времени жизни, создавая мгновение настоящего. Он не может считать себя свободным, постоянно оказываясь перед самим собой, перед одним и тем же, - мятущимся и мучающимся своим ничтожным величием. Это наваждение, замешанное на его изъянах, и устанавливает для него пределы нового, целесообразного экспансии, подводит иногда и ко времени воспоминаний о прошедших и будущих мгновениях жизни, мгновениям, в которых нет места сиюминутным ценностям и предпочтениям. Эта зона неопределенности в мыслях и поступках приватного, дает шанс на появление того нового, которое ценно и востребовано экспансией жизни, кроме ее дления, такого, какое оно есть. (см. продолжение) :)
