Âλεκς Χοροψυλοβ, 42 - 19 января 2008 00:20

Памяти моей матери

Хорошо запомнилось мне, когда я увидал его впервые.

Было лето 2000 года и я гулял с матерью по перекрытому, на выходной день, Хрещатику. Пяти- и семипалые тени листьев каштанов контрастно смотрелись на выкатанном до бело-серой пыли асфальте проезжей части. Солнце было в своем зените и утомляло даже небольшой прогулкой. А если переводить взгляд с притененных, матово - изумрудных лавочек под каштанами, на раскалено - желтый кафель стилизованных сталинских зданий, светило приказывало жмурится.
Уличных музыкантов окружали группки, а иногда и плотные полукружки людей. Заезжие южноамериканцы, потеющие под накидными пончо, тянули унылые сопилочные сопли под фонограмму. Иногда перебором трёх – четырех аккордов вступала маленькая, как игрушечная балалайка, гитарка. Смуглокожий потомок майя подставлял романтически приподнятое лицо радиактивному киевскому солнцу, но глаза тоже жмурил. Черные, лоснящиеся волосы падали за плечи, сползая с накидки. Он делала много совершенно ненужных движений пальцами обеих рук, левой - на грифе, и правой – по струнам, над вычурной розеткой. Обыгрывая быстрым перебором все ноты своих немногочисленных аккордов, он хорошо вписывался в раздающийся позади ансамбля из четырех черных колонок аккомпанемент. Простой украинский народ сопереживал тяжелой, однообразной жизни горцев, и охотно подавал на новую фонограмму.

Двигаясь дальше, от Майдана в сторону Бесарабки, объемы фонящих песен, заполняющих эфир людной улицы, пронзала нарастающая музыкальная вибрация, которая скорее чувствовалась нутром, нежели слышалась. Почти плывя по этому пеленгу, сквозь прочий музыкальный сор, ощущалось, как странные импульсы приобретали звуковые формы гитарной игры. Живой, страстной, яростной. Настоящей.

Помню я, как долго стоял, буквально зачарованный. Мужчина, лет сорока – сорока пяти, сидел, обнявши гитару, положенную изгибом стана на левое колено. Темное каштановое каре беспорядочно свисало на наклонённое вперед, чуть вытянутое, по европейски худощавое лицо. Немодные очки крепко сидели на крючке носа, в противовес которому, снизу, выдавался подбородок. Иногда вскидывая колкий взгляд поверх очков на слушателей, смотрел он всё больше сквозь линзы на свои руки. Угловатые пальцы левой, словно лапы паука, скакали по паутине грифа, то вытягиваясь в четыре луча, то замирая в эпилептической скорченности.

Пальцы же правой кисти, будто ноги неутомимых танцоров, двигаясь в бешенном ритмичном переборе, резко пускались в дикую, разнузданную пляску, переходящую в какие-то прыжки вприсядку, вдруг замирали над помостом верхней деки и начинали бить чечётку на дереве.

Скорость игры нарастала, темп усиливался. Каждое мгновение казалось, что именно сейчас кульминация и что-то должно было лопнуть, порваться, прорваться и вырваться, но всё ускоряясь, выходил новый виток страсти, для которой не было пределов и она становилась оголённее, больнее, злее. В звуках игры уже явно чудился стон, костный хруст, скрежет зубов, но вдруг что-то тяжело ухнуло, звонко лопнуло и легкая музыкальная ткань разошлась небом.